Остановившись возле входных ворот палисадника, Шепард заглянул в дом через окна. Передняя комната казалось пустой. Оглядевшись, он понял, что может обойти ряд соседних зданий и понаблюдать за домом из переулка. Кристофер передвигался быстро: что-то на этой улице заставляло его нервничать. Вытянутые очертания старых зданий и тишина окружающего ландшафта напоминали мизансцены дешевых ужастиков. Он обошел здания слева. Вот он, дом Лейлы, вот окно кухни, освещенное приглушенным романтическим светом. Забор, однако, был слишком высок даже для него. Обернувшись, Шепард подошел к садику противоположного, погруженного во тьму дома и забрался на ограду, взгромоздившись сверху на стену. Если его кто-нибудь увидит, точно вызовет полицию.

Движение на кухне. Лейла отталкивала Эндрю, он хватал ее за руки. Шеп затаил дыхание, будто ожидая, что сейчас включится эффект замедленной съемки и двое встретятся в долгом поцелуе — сцена из романтической комедии, воплощенная в реальной жизни. Но нет, вместо этого Эндрю прижал ладони Лейлы к своей груди. Он, кажется, плакал, и Лейла по-родительски обняла его. Их плечи содрогались от рыданий в унисон, и Кристофер почувствовал укол совести из-за того, что без разрешения увидел столь интимную сцену. Зрелище не было похоже на преступное свидание, скорее на невинное выражение общей скорби. Но почему оно происходит с такой страстью?

Лейла отстранилась, все еще держа ладони на груди собеседника. Сжав в кулаке его свитер, она сказала Эндрю несколько слов и оттолкнула с некоторой агрессией. Это не просто скорбь: происходит что-то еще. Черт, вот бы услышать хоть пару фраз из разговора! Детектив осмотрелся в поисках возможностей подобраться поближе, но оставил свое намерение: уж слишком оно было рискованным. Вместо этого он просто наблюдал за разговором следующие десять минут, покуда Эндрю не отступил и не направился к выходу. Шеп не сдвинулся со своего поста, надеясь увидеть, что Лейла будет делать в одиночестве. Вдруг он получит ключ к ее поведению? Но Лейла просто погасила свет, оставив его в темноте.

Услышав дверной звонок, Лейла застонала от раздражения. Она твердо сказала Эндрю, чтобы тот отправлялся восвояси, потому что ей необходимо обдумать все в одиночестве. Она поспешно спустилась вниз, не успев застегнуть пуговицы на пижаме, и распахнула дверь, готовая накричать на посетителя, но обмерла: на пороге стояла Ясмин. Она потеряла за последние недели несколько килограммов, и это придавало ей тщедушный вид. Девичья живость и яркость сменились болезненной бледностью. Как ни странно, Ясмин старалась привести себя в порядок: ярко подкрасила губы и завила волосы. Эти усилия лишь придали ее образу зловещий налет, как у вдовы солдата, не оставляющей надежды спустя много лет устроить свое счастье.

— Ясмин!

— Я не вовремя?

Лейла бегло оглядела улицу. Интересно, сестра видела, как уходил Эндрю?

— Да нет, — обыденно ответила она. Получилось слишком бесстрастно. Лейла приоткрыла дверь шире: — Входи.

Ясмин передвигалась, чуть касаясь земли, будто трагедия забрала саму ее вещественность. Вместе они прошли на кухню, как делали тысячи раз. Ясмин села у камина, а Лейла заварила чай: черный с бергамотом для себя, зеленый для младшей сестры. Поставила на стол печенье из «Вэйтроуз», помня, что Ясмин его любит. Наконец сама села напротив.

Ясмин обхватила пальцами кружку.

— Надеюсь, ты поговоришь со мной, — тихо сказала она.

— Я всегда рядом, — ответила Лейла, — ты же знаешь.

— На прошлой неделе ты натурально сбежала от меня, когда мы встретились в уборной.

Лейла ничего не ответила. Она опустила взгляд на чай, наблюдая за игрой света в кружке.

— Ты должна была рассказать мне о выкидышах, — мягко укорила ее Ясмин.

— Я не хотела тебя нагружать своими проблемами. Тоби болел, и мои несчастья… казались несущественными.

Ясмин выглядела уязвленной.

— И все же тебе следовало поделиться. Ты должна была мне рассказать.

— Речь-то не только об этом.

— А о чем?

Лейла хотела было соврать, как-то отшутиться. Но настало время сказать правду.

— Я не хотела признавать, как мечтала о материнстве, потому что тогда мой провал выглядел еще хуже.

— Это не провал, — возразила Ясмин.

— Именно он, — настаивала Лейла. — Даже в медицинских определениях: «неспособность организма ответить на курс лечения», «несостоятельность шейки матки». Я потерпела провал и не желала этого признавать.

— Но почему? Ты ведь все мне рассказывала!

— Нет, Ясмин, — Лейла горько улыбнулась, — я не рассказывала тебе кучу вещей.

— Каких же?

— Например, как я иногда смотрела на тебя и ревновала.

Ясмин раскрыла рот:

— Ревновала? К чему?

— Я постоянно старалась сделать так, чтобы у тебя всего было вдоволь, но вместе с тем молча завидовала тому, как легко тебе все достается. Иногда, если ты дерзила мне, хотелось схватить тебя, встряхнуть, дать пощечину, чтобы ты поняла, как тяжко мне живется. Хотя я, наоборот, старалась скрывать от тебя подробности. А потом ты вышла замуж и забеременела, и снова тебе все удалось так… легко.

— Но это я всю жизнь завидовала тебе! — воскликнула Ясмин. — Ты такая успешная, все смотрят только на тебя. А я лишь жалкая секретарша. Как думаешь, почему я постоянно придираюсь к твоим сервизам и мебели? Мне завидно. Я… — Ясмин бессильно махнула рукой. — Ты обязана была мне сказать, Лейла. Я понятия не имела, через что ты прошла.

Лейла сделала долгий глоток, выигрывая время, чтобы собраться с мыслями.

— Когда это случилось в первый раз, я рассказала тебе, мы поговорили и решили, что беспокоиться не о чем. Просто еще одна из миллиона неудачных беременностей. Во второй раз я смутилась. Не хотелось никому говорить, пока не решу эту проблему. К третьему разу Тоби уже поставили диагноз и ты была в таком стрессе, что я боялась тебя тревожить. А в четвертый… — Лейла умолкла.

— Тоби уже умер?

— Нет, еще до этого. — Лейле не хотелось вспоминать тот период, самое темное время их жизни: бесконечный ночной рев, лохмотья кожи Тоби, отпадающие от легчайшего прикосновения.

Ясмин разогнула пальцы, напрягла ладонь, пытаясь унять боль.

— Помнишь тот вечер, когда ты пришла меня проведать?

Лейла кивнула. Такое не забудешь: Тоби кричал наверху, и Лейла хотела пойти к нему, но Ясмин схватила ее за локоть и велела не вмешиваться. Она сидела на полу со взъерошенными сальными волосами и выпирающими ключицами и сжимала в руках мятый лист бумаги. Это было письмо из муниципального собрания с напоминанием о многочисленных жалобах соседей. Они жаловались на крик, хотя знали, какой ад происходит у них в доме.

— Помнишь, что я тебе тогда сказала? — спросила Ясмин.

— Ты сказала… — Лейле пришлось сглотнуть комок в горле. — Ты сказала, что никто не говорил тебе, что такие дети, как Тоби, тоже имеют человеческие права. Что они нуждаются в прикосновении, хотя оно их ранит.

— И?

— Ты тогда прочитала про гренландскую акулу, которая живет на дне океана. У нее в глазах обитают паразиты, и тебе казалось, будто такая же штука растет внутри тебя.

— И? — настаивала Ясмин все более твердым голосом.

— И ты сказала… — нерешительно произнесла Лейла дрожащим голосом.

— «Иногда я хочу, чтобы он наконец умер», — закончила за нее Ясмин. По щекам у нее потекли слезы, оставляя прямые темные линии от туши, будто нанесенные мастером каллиграфии. — И ты спокойно и без осуждения приняла мои слова, но ты не знала, Лейла. Ты не знала, насколько сильно я этого ждала.

Лейла протянула руку к сестре:

— Я знала.

— Нет, не знала! — закричала Ясмин, отстраняясь. — Ты восприняла мою реплику как материнское пожелание, чтобы мучения ребенка поскорее закончились, чтобы сынок обрел покой и тихо ушел во сне. — Она горько покачала головой. — Нет. Я буквально желала ему смерти, жаждала ее. Ждала, чтобы он поскорее сдох, и тогда можно покончить со всем этим. Я хотела, чтобы он просто наконец заткнулся! — За много лет ярость Ясмин никуда не исчезла, она всплыла из-под наслоений других эмоций. — Я не виню тебя за то, что ты сказала про Макса, будто хочешь его придушить. Я сотню раз такое говорила про Тоби, и вовсе не фигурально. Да, Лейла, да. И больше всего меня ранит, что я его ненавидела. Особенно в такие вечера. По-настоящему ненавидела.